Иван Алексеевич Бунин. Антоновские яблоки

 I

      ...Вспоминается  мне  ранняя  погожая  осень. Август был с теплыми дождиками, как будто нарочно выпадавшими  для  сева,  с дождиками  в самую пору, в середине месяца, около праздника св. Лаврентия. А "осень и зима хороши живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик". Потом бабьим летом паутины много село на  поля. Это  тоже  добрый знак: "Много тенетника на бабье лето – осень ядреная"... Помню раннее, свежее, тихое утро... Помню  большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий  аромат  опавшей  листвы  и  -- запах антоновских яблок, запах меда и осенней  свежести.  Воздух  так  чист,  точно  его совсем  нет,  по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков  и  насыпают  яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, -- непременно в ночь, когда так   славно   лежать   на  возу,  смотреть  в  звездное  небо, чувствовать  запах  дегтя  в  свежем  воздухе  и  слушать,  как осторожно  поскрипывает  в  темноте  длинный  обоз  по  большой дороге. Мужик, насыпающий яблоки, ест их сочным треском одно за одним, но уж таково заведение --  никогда  мещанин  не  оборвет его, а еще скажет:

     -- Вали, ешь досыта, -- делать нечего! На сливанье все мед пьют.

     И  прохладную  тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов на коралловых рябинах в чаще  сада,  голоса  да  гулкий стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок. В поредевшем саду далеко видна  дорога  к  большому  шалашу,  усыпанная соломой, и самый шалаш,  около  которого  мещане  обзавелись   за   лето   целым хозяйством.  Всюду  сильно  пахнет яблоками, тут -- особенно. В шалаше   устроены   постели,   стоит    одноствольное    ружье, позеленевший самовар, в уголке -- посуда. Около шалаша валяются рогожи,  ящики,  всякие  истрепанные  пожитки,  вырыта земляная печка. В полдень на ней варится  великолепный  кулеш  с  салом, вечером   греется   самовар,   и   по  саду,  между  деревьями, расстилается длинной полосой голубоватый дым. В праздничные  же дни  коло  шалаша  -  целая  ярмарка,  и за деревьями поминутно мелькают красные  уборы.  Толпятся  бойкие  девки-однодворки  в сарафанах,  сильно пахнущих краской, приходят "барские" в своих красивых и  грубых,  дикарских  костюмах,  молодая  старостиха, беременная,  с  широким сонным лицом и важная, как холмогорская корова. На голове ее "рога", -- косы положены по бокам  макушки и   покрыты   несколькими  платками,  так  что  голова  кажется огромной; ноги, в  полусапожках  с  подковками,  стоят  тупо  и крепко;  безрукавка -- плисовая, занавеска длинная, а понева -- черно-лиловая с  полосами  кирпичного  цвета  и  обложенная  на подоле широким золотым "прозументом"...

     -- Хозяйственная   бабочка!  --  говорит  о  ней  мещанин, покачивая головою. -- Переводятся теперь и такие...

     А  мальчишки  в  белых  замашных  рубашках  и  коротеньких порточках,  с белыми раскрытыми головами, все подходят. Идут по двое, по трое, мелко перебирая босыми  ножками,  и  косятся  на лохматую  овчарку,  привязанную  к  яблоне.  Покупает, конечно, один, ибо и  покупки-то  всего  на  копейку  или  на  яйцо,  но покупателей  много, торговля идет бойко, и чахоточный мещанин в длинном сюртуке и рыжих сапогах  --  весел.  Вместе  с  братом, картавым,   шустрым  полуидиотом,  который  живет  у  него "из милости", он торгует с шуточками,  прибаутками  и  даже  иногда "тронет"  на  тульской  гармонике.  И до вечера в саду толпится народ, слышится около шалаша смех и говор,  а  иногда  и  топот пляски...

     К  ночи  в  погоду  становится  очень  холодно  и росисто. Надышавшись на гумне ржаным ароматом  новой  соломы  и  мякины, бодро идешь домой к ужину мимо садового вала. Голоса на деревне или  скрип ворот раздаются по студеной заре необыкновенно ясно. Темнеет. И вот еще запах: в саду  --  костер,  и  крепко  тянет душистым  дымом  вишневых  сучьев. В темноте, в глубине сада -- сказочная картина: точно в  уголке  ада,  пылает  около  шалаша багровое  пламя,  окруженное  мраком,  и  чьи-то  черные, точно вырезанные из черного дерева силуэты двигаются  вокруг  костра, меж  тем  как  гигантские  тени  от них ходят по яблоням. То по всему дереву ляжет черная рука  в  несколько  аршин,  то  четко нарисуются  две  ноги  --  два  черных  столба. И вдруг все это скользнет с яблони -- и тень упадет по всей аллее, от шалаша до самой калитки...

     Поздней ночью, когда на деревне  погаснут  огни,  когда  в небе  уже высоко блещет бриллиантовое созвездие Стожар, еще раз пробежишь в сад.

     Шурша по сухой листве, как слепой, доберешься  до  шалаша. Там  на  полянке  немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь.

     -- Это вы, барчук? -- тихо окликает кто-то из темноты.

     -- Я. А вы не спите еще, Николай?

     -- Нам нельзя-с спать. А, должно, уж поздно? Вон,  кажись, пассажирский поезд идет...

     Долго  прислушиваемся  и  различаем  дрожь  в земле, дрожь переходит в шум, растет, и вот, как будто уже за  самым  садом, ускоренно  выбивают  шумный  такт  колеса:  громыхая  и  стуча, несется поезд... ближе, ближе, все громче и сердитее... И вдруг начинает стихать, глохнуть, точно уходя в землю...

     -- А где у вас ружье, Николай?

     -- А вот возле ящика-с.

     Вскинешь кверху тяжелую, как лом,  одностволку  и  с  маху выстрелишь.  Багровое  пламя  с оглушительным треском блеснет к небу, ослепит на миг и погасит звезды,  а  бодрое  эхо  кольцом грянет  и  раскатится  по  горизонту,  далеко-далеко  замирая в чистом и чутком воздухе.

     -- Ух,  здорово!  --  скажет   мещанин.   --   Потращайте, потращайте,  барчук,  а  то просто беда! Опять всю дулю на валу отрясли...

     А черное небо чертят огнистыми полосками падающие  звезды. Долго   глядишь   в   его  темно-синюю  глубину,  переполненную созвездиями,  пока  не  поплывет  земля   под   ногами.   Тогда встрепенешься  и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому... Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!

 II

      "Ядреная антоновка -- к веселому году".  Деревенские  дела хороши,  если  антоновка  уродилась: значит" и хлеб уродился... Вспоминается мне урожайный год.

     На ранней заре,  когда  еще  кричат  петухи  и  по-черному  дымятся  избы,  распахнешь,  бывало,  окно  в  прохладный  сад, наполненный лиловатым  туманом,  сквозь  который  ярко  блестит кое-где  утреннее  солнце,  и  не  утерпишь  -- велишь поскорее заседлывать лошадь, а сам побежишь умываться .на  пруд.  Мелкая листва  почти  вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе. Вода под лозинами стала прозрачная,  ледяная и  как  будто  тяжелая. Она мгновенно прогоняет ночную лень, и, умывшись  и  позавтракав  в  людской  с  работниками   горячими картошками   и   черным   хлебом   с  крупной  сырой  солью,  с наслаждением  чувствуешь  под  собой  скользкую   кожу   седла, проезжая  по  Выселкам  на  охоту.  Осень  --  пора престольных праздников, и народ в это время прибран, доволен,  вид  деревни совсем  не  тот,  что в другую пору. Если же год урожайный и на гумнах возвышается целый золотой город,  а  на  реке  звонко  и резко гогочут по утрам гуси, так в деревне и совсем не плохо. К тому  же  наши  Выселки  спокон  веку,  еще  со времен дедушки, славились "богатством". Старики и старухи жили в Выселках очень подолгу, -- первый признак  богатой  деревни,  --  и  были  все высокие,  большие  и белые, как лунь. Только и слышишь, бывало: "Да, -- вот Агафья восемьдесят три годочка  отмахала!"  --  или разговоры в таком роде:

     -- И  когда  это  ты  умрешь, Панкрат? Небось тебе лет сто

будет?

     -- Как изволите говорить, батюшка?

     -- Сколько тебе годов, спрашиваю!

     -- А не знаю-с, батюшка.

     -- Да Платона Аполлоныча-то помнишь?

     -- Как же-с, батюшка, -- явственно помню.

     -- Ну, вот видишь. Тебе, значит, никак не меньше ста.

     Старик, который стоит перед барином вытянувшись, кротко  и виновато  улыбается. Что ж, мол, делать, -- виноват, зажился. И он, вероятно, еще более  зажился  бы,  если  бы  не  объелся  в Петровки луку.

     Помню я и старуху его. Все, бывало, сидит на скамеечке, на крыльце,  согнувшись,  тряся  головой,  задыхаясь  и держась за скамейку руками,  --  все  о  чем-то  думает.  "О  добре  своем небось",  -- говорили бабы, потому что "добра" у нее в сундуках было, правда, много. А она  будто  и  не  слышит;  подслеповато смотрит куда-то вдаль из-под грустно приподнятых бровей, трясет головой и точно силится вспомнить что-то. Большая была старуха, вся  какая-то  темная.  Панева  --  чуть  не прошлого столетия, чуньки -- покойницкие, шея  --  желтая  и  высохшая,  рубаха  с канифасовыми  косяками  всегда  белая-белая,  -- "совсем хоть в гроб клади". А около крыльца большой камень лежал: сама  купила себе  на  могилку,  так  же  как  и саван, -- отличный саван, с ангелами, с крестами и с молитвой, напечатанной по краям.

     Под стать старикам были и  дворы  в  Выселках:  кирпичные, строенные  еще  дедами.  А  у  богатых  мужиков -- у Савелия, у Игната, у Дрона --  избы  были  в  две-три  связи,  потому  что делиться  в  Выселках  еще  не было моды. В таких семьях водили пчел, гордились жеребцом-битюгом сиво-железното цвета и держали усадьбы  в  порядке.  На  гумнах  темнели   густые   и   тучные конопляники, стояли овины и риги, крытые вприческу; в пуньках и амбарчиках  были  железные двери, за которыми хранились холсты, прялки,  новые  полушубки,  наборная  сбруя,  меры,   окованные медными обручами. На воротах и на санках были выжжены кресты. И помню,  мне порою казалось на редкость заманчивым быть мужиком. Когда, бывало, едешь солнечным утром по деревне, все думаешь  о том,  как хорошо косить, молотить, спать на гумне в ометах, а в праздник встать вместе с  солнцем,  под  густой  и  музыкальный благовест из села, умыться около бочки и надеть чистую замашную рубаху,  такие  же  портки  и несокрушимые сапоги с подковками. Если же, думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном  уборе,  да  поездку  к  обедне,  а  потом  обед  у бородатого  тестя,  обед  с  горячей  бараниной  на  деревянных тарелках и с ситниками, с сотовым медом и брагой, -- так больше и желать невозможно!

     Склад средней дворянской жизни еще и на  моей  памяти,  -- очень недавно, -- имел много общего со складом богатой мужицкой жизни   по   своей   домовитости   и  сельскому  старосветскому благополучию.  Такова,  например,  была  усадьба   тетки   Анны Герасимовны,  жившей  от  Выселок  верстах  в двенадцати. Пока, бывало, доедешь до  этой  усадьбы,  уже  совсем  обедняется.  С собаками  на  сворах  ехать  приходится  шагом, да и спешить не хочется, -- так весело в открытом поле в солнечный и прохладный день! Местность ровная,  видно  далеко.  Небо  легкое  и  такое просторное   и  глубокое.  Солнце  сверкает  сбоку,  и  дорога, укатанная после дождей телегами,  замаслилась  и  блестит,  как рельсы.   Вокруг   раскидываются   широкими   косяками  свежие, пышно-зеленые  озими.  Взовьется   откуда-нибудь   ястребок   в прозрачном  воздухе  и  замрет  на одном месте, трепеща острыми крылышками. А в ясную даль  убегают  четко  видные  телеграфные столбы,  и  проволоки  их,  как  серебряные струны, скользят по склону ясного неба. На них  сидят  кобчики,  --  совсем  черные значки на нотной бумаге.

     Крепостного права я не знал и не видел, но, помню, у тетки Анны Герасимовны  чувствовал  его.  Въедешь  во  двор  и  сразу ощутишь, что тут оно еще вполне живо. Усадьба -- небольшая,  но вся старая, прочная, окруженная столетними березами и лозинами. Надворных  построек  -- невысоких, но домовитых -- множество, и все они точно слиты из темных дубовых  бревен  под  соломенными крышами. Выделяется  величиной или, лучше сказать, длиной только почерневшая  людская, из которой выглядывают последние могикане дворового  сословия  --  какие-то  ветхие  старики  и  старухи, дряхлый повар в отставке, похожий на Дон-Кихота. Все они, когда въезжаешь во двор, подтягиваются и низко-низко кланяются. Седой кучер,  направляющийся  от  каретного сарая взять лошадь, еще у сарая снимает шапку и по всему двору идет с обнаженной головой. Он у тетки ездил форейтором, а теперь возит  ее  к  обедне,  --  зимой  в  возке,  а летом в крепкой, окованной железом тележке, вроде тех, на которых ездят попы. Сад у  тетки  славился  своею запущенностью,  соловьями,  горлинками  и  яблоками,  а  дом -- крышей. Стоял он во главе двора, у самого сада,  --  ветви  лип обнимали  его, -- был невелик и приземист, но казалось, что ему и веку не будет, -- так основательно  глядел  он  из-под  своей необыкновенно высокой и толстой соломенной крыши, почерневшей и затвердевшей  от  времени. Мне его передний фасад представлялся всегда живым: точно старое лицо глядит  из-под  огромной  шапки впадинами  глаз,  --  окнами с перламутровыми от дождя и солнца стеклами. А по бокам этих глаз  были  крыльца,  --  два  старых больших крыльца с колоннами. На фронтоне их всегда сидели сытые голуби,  между  тем  как  тысячи воробьев дождем пересыпались с крыши на крышу... И уютно чувствовал себя гость в  этом  гнезде под бирюзовым осенним небом!

     Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом уже другие:  старой  мебели  красного дерева, сушеного липового цвета, который с июня лежит на окнах... Во всех комнатах  --  в лакейской,  в  зале,  в  гостиной  -- прохладно и сумрачно: это оттого, что дом окружен садом, а верхние стекла  окон  цветные: синие и лиловые. Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы  с  инкрустациями  и  зеркала  в узеньких и витых золотых рамах  никогда  не  трогались   с   места.   И   вот   слышится покашливанье:  выходит тетка. Она небольшая, но тоже, как и все кругом, прочная. На плечах у нее  накинута  большая  персидская шаль.  Выйдет  она  важно,  но  приветливо,  и  сейчас  же  под бесконечные разговоры про  старину,  про  наследства,  начинают появляться  угощения:  сперва  "дули",  яблоки, -- антоновские, "бель-барыня", боровинка, "плодовитка", -- а потом удивительный обед:  вся  насквозь  розовая  вареная  ветчина   с   горошком, фаршированяая  курица,  индюшка,  маринады  и  красный квас, -- крепкий и сладкий-пресладкий... Окна в сад  подняты,  и  оттуда веет бодрой осенней прохладой.

III

      За   последние   годы   одно  поддерживало  угасающий  дух помещиков -- охота.

     Прежде такие усадьбы, как усадьба Анны  Герасимовны,  были не редкость. Были и разрушающиеся, но все еще жившие на широкую ногу  усадьбы с огромным поместьем, с садом в двадцать десятин. Правда, сохранились некоторые из таких усадеб  еще  и  до  сего времени,  но  в  них  уже  нет жизни... Нет троек, нет верховых "киргизов", нет гончих и борзых собак, нет дворни и нет  самого обладателя   всего  этого  --  помещика-охотника,  вроде  моего покойного шурина Арсения Семеныча.

     С конца сентября наши сады и  гумна  пустели,  погода,  по обыкновению,  круто менялась. Ветер по целым дням рвал и трепал деревья, дожди поливали их с утра  до  ночи.  Иногда  к  вечеру между  хмурыми  низкими  тучами пробивался на западе трепещущий золотистый свет низкого солнца; воздух делался чист и  ясен,  а солнечный   свет  ослепительно  сверкал  между  листвою,  между ветвями, которые живою сеткою двигались и волновались от ветра. Холодно и ярко сияло на севере над тяжелыми  свинцовыми  тучами жидкое голубое небо, а из-за этих туч медленно выплывали хребты снеговых  гор-облаков.  Стоишь  у  окна  и думаешь: "Авось, бог даст, распогодится". Но ветер не  унимался.  Он  волновал  сад, рвал  непрерывно  бегущую  из  трубы людской струю дыма и снова нагонял зловещие космы пепельных облаков. Они  бежали  низко  и быстро  -- и скоро, точно дым, затуманивали солнце. Погасал его блеск,  закрывалось  окошечко  в  голубое  небо,   а   в   саду становилось  пустынно  и скучно, и снова начинал сеять дождь... сперва тихо, осторожно, потом все гуще и, наконец,  превращался в  ливень  с  бурей  и  темнотою.  Наступала  долгая, тревожная ночь...

     Из такой  трепки  сад  выходил  почти  совсем  обнаженным, засыпанным  мокрыми листьями и каким-то притихшим, смирившимся. Но зато как красив он был, когда снова наступала ясная  погода, прозрачные  и  холодные дни начала октября, прощальный праздник осени! Сохранившаяся листва теперь будет висеть на деревьях уже до первых зазимков.  Черный  сад  будет  сквозить  на  холодном бирюзовом  небе  и  покорно ждать зимы, пригреваясь в солнечном блеске. А поля  уже  резко  чернеют  пашнями  и  ярко  зеленеют закустившимися озимями... Пора на охоту!

     И  вот  я  вижу себя в усадьбе Арсения Семеныча, в большом доме, в зале, полной солнца и дыма от трубок и папирос.  Народу много -- все люди загорелые, с обветренными лицами, в поддевках и   длинных   сапогах.   Только   что  очень  сытно  пообедали, раскраснелись и возбуждены шумными  разговорами  о  предстоящей охоте,  но не забывают допивать водку и после обеда. А на дворе трубит рог и завывают на разные голоса собаки.  Черный  борзой, любимец  Арсения Семеныча, взлезает на стол и начинает пожирать с блюда  остатки  зайца  под  соусом.  Но  вдруг  он  испускает страшный  визг  и,  опрокидывая  тарелки  и рюмки, срывается со стола: Арсений Семеныч, вышедший  из  кабинета  с  арапником  и револьвером,  внезапно  оглушает залу выстрелом. Зала еще более наполняется дымом, а Арсений Семеныч стоит и смеется.

     -- Жалко, что промахнулся! -- говорит он, играя глазами.

     Он высок ростом, худощав, но широкоплеч и строен, а  лицом -- красавец цыган. Глаза у него блестят дико, он очень ловок, в шелковой   малиновой  рубахе,  бархатных  шароварах  и  длинных сапогах. Напугав и собаку и гостей выстрелом, он  шутливо-важно декламирует баритоном:

     Пора, пора седлать проворного донца

     И звонкий рог за плечи перекинуть! -- и громко говорит:

     -- Ну, однако, нечего терять золотое время!

     Я  сейчас  еще  чувствую,  как жадно и емко дышала молодая грудь холодом ясного и сырого дня  под  вечер,  когда,  бывало, едешь   с   шумной   ватагой   Арсения  Семеныча,  возбужденный музыкальным гамом собак, брошенных в чернолесье, в какой-нибудь Красный Бугор или Гремячий Остров, уже  одним  своим  названием волнующий  охотника.  Едешь  на  злом,  сильном  и  приземистом "киргизе", крепко сдерживая его поводьями,  и  чувствуешь  себя слитым с ним почти воедино. Он фыркает, просится на рысь, шумно шуршит  копытами по глубоким и легким коврам черной осыпавшейся листвы, и каждый звук гулко раздается в пустом, сыром и  свежем лесу.  Тявкнула  где-то  вдалеке  собака, ей страстно и жалобно ответила другая, третья -- и вдруг весь лес загремел, точно  он весь  стеклянный,  от  бурного лая и крика. Крепко грянул среди этого гама выстрел -- и все "заварилось" и  покатилось  куда-то вдаль.

     -- Береги-и!  --  завопил кто-то отчаянным голосом на весь лес.

     "А,  береги!"  --  мелькнет  в  голове  опьяняющая  мысль.

Гикнешь на лошадь и, как сорвавшийся с цепи, помчишься по лесу, уже  ничего  не разбирая по пути. Только деревья мелькают перед глазами да лепит в лицо грязью из-под копыт  лошади.  Выскочишь из  лесу,  увидишь  на  зеленях пеструю, растянувшуюся по земле стаю собак и еще сильнее наддашь "киргиза" наперерез зверю,  -- по зеленям, взметам и жнивьям, пока, наконец, не перевалишься в другой  остров  и  не  скроется  из  глаз  стая вместе со своим бешеным лаем  и  стоном.  Тогда,  весь  мокрый  и  дрожащий  от напряжения,   осадишь   вспененную,  хрипящую  лошадь  и  жадно глотаешь ледяную сырость лесной долины.  Вдали  замирают  крики охотников  и  лай  собак,  а  вокруг  тебя  --  мертвая тишина. Полураскрытый строевой лес стоит неподвижно, и кажется, что  ты попал  в  какие-то заповедные чертоги. Крепко пахнет от оврагов грибной сыростью,  перегнившими  листьями  и  мокрой  древесной корою. И сырость из оврагов становится все ощутительнее, в лесу холоднеет  и темнеет... Пора на ночевку. Но собрать собак после охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенят рога  в  лесу, долго  слышатся крик, брань и визг собак... Наконец, уже совсем в темноте, вваливается ватага охотников в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика  и  наполняет  шумом  весь двор  усадьбы,  которая  озаряется фонарями, свечами и лампами, вынесенными навстречу гостям из дому...

     Случалось, что у такого гостеприимного соседа  охота  жила по нескольку дней. На ранней утренней заре, по ледяному ветру и первому  мокрому зазимку, уезжали в леса и в поле, а к сумеркам опять возвращались, все в  грязи,  с  раскрасневшимися  лицами, пропахнув  лошадиным  потом,  шерстью затравленного зверя, -- и начиналась попойка. В светлом и людном доме очень  тепло  после целого  дня  на холоде в поле. Все ходят из комнаты в комнату в расстегнутых  поддевках,  беспорядочно  пьют  и   едят,   шумно передавая  друг  другу  свои  впечатления  над  убитым  матерым волком, который, оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым  хвостом  среди  залы  и  окрашивает  своей бледной и уже холодной кровью пол. После водки и еды чувствуешь такую сладкую усталость, такую негу молодого сна, что как через воду слышишь говор. Обветренное лицо горит, а закроешь глаза -- вся  земля так и поплывет под ногами. А когда ляжешь в постель, в мягкую перину,  где-нибудь  в  угловой старинной  комнате  с образничкой  и  лампадой,  замелькают  перед  глазами  призраки огнисто-пестрых собак, во всем теле заноет ощущение  скачки,  и не  заметишь,  как  потонешь  вместе  со  всеми  эти образами и ощущениями в сладком  и  здоровом  сне,  забыв  даже,  что  эта комната  была когда-то молельной старика, имя которого окружено мрачными крепостными легендами, и что он умер в этой молельной, вероятно, на этой же кровати.

     Когда  случалось  проспать  охоту,  отдых   был   особенно приятен.  Проснешься  и долго лежишь в постели. Во всем доме -- тишина. Слышно,  как  осторожно  ходит  по  комнатам  садовник, растапливая  печи,  и  как  дрова трещат и стреляют. Впереди -- целый день покоя в безмолвной уже по-зимнему усадьбе. Не  спеша оденешься,  побродишь по саду, найдешь в мокрой листве случайно забытое холодное и мокрое яблоко,  и  почему-то  оно  покажется необыкновенно  вкусным,  совсем  не  таким,  как  другие. Потом примешься за  книги,  --  дедовские  книги  в  толстых  кожаных переплетах,  с  золотыми  звездочками  на  сафьянных  корешках. Славно пахнут эти, похожие на церковные  требники  книги  своей пожелтевшей,   толстой   шершавой  бумагой!  Какой-то  приятной кисловатой плесенью, старинными духами... Хороши и  заметки  на их  полях,  крупно  и  с  круглыми мягкими росчерками сделанные гусиным пером. Развернешь книгу и  читаешь:  "Мысль,  достойная древних и новых философов, цвет разума и чувства сердечного"... И    невольно    увлечешься    и    самой    книгой.   Это   -- "Дворянин-философ", аллегория,  изданная  лет  сто  тому  назад иждивением какого-то "кавалера многих орденов" и напечатанная в типографии  приказа  общественного призрения, -- рассказ о том, как "дворянин-философ, имея время и способность  рассуждать,  к чему  разум человека возноситься может, получил некогда желание сочинить план света на  пространном  месте  своего  селения"... Потом  наткнешься  на  "сатирические  и  философские  сочинения господина Вольтера" и долго упиваешься милым и манерным  слогом перевода:   "Государи  мои!  Эразм  сочинил  в  шестом-надесять столетии  похвалу  дурачеству  (манерная  пауза,  --  точка   с занятою);   вы   же  приказываете  мне  превознесть  пред  вами разум..."  Потом  от   екатерининской   старины   перейдешь   к романтическим       временам,       к       альманахам, к сантиментально-напыщенным   и   длинным   романам...    Кукушка выскакивает  из  часов  и насмешливо-грустно кукует над тобою в пустом  доме.  И  понемногу  в  сердце  начинает  закрадываться сладкая и странная тоска...

     Вот "Тайны Алексиса", вот "Виктор, или Дитя в лесу": "Бьет полночь!  Священная  тишина  заступает  место  дневного  шума и веселых песен поселян. Сон простирает мрачныя крылья  свои  над поверхностью  нашего  полушария;  он  стрясает  с  них  мрак  и мечты... Мечты... Как  часто  продолжают  оне  токмо  страдания злощастнаго!.."  И  замелькают  перед глазами любимые старинные слова: скалы и дубравы, бледная луна и одиночество,  привидения и  призраки,  "ероты", розы и лилии, "проказы и резвости младых шалунов", лилейная рука, Людмилы и Алины...  А  вот  журналы с именами:  Жуковского,  Батюшкова, лицеиста Пушкина. И с грустью вспомнишь бабушку, ее полонезы на клавикордах, ее томное чтение стихов из "Евгения Онегина".  И  старинная  мечтательная  жизнь встанет  перед тобою... Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянских усадьбах! Их портреты глядят  на  меня  со  стены, аристократически-красивые  головки в старинных прическах кротко и женственно опускают  свои  длинные  ресницы  на  печальные  и нежные глаза...

 IV

      Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб. Эти дни были  так  недавно,  а  меж  тем мне кажется, что с тех пор прошло чуть не целое столетие. Перемерли  старики  в  Выселках, умерла   Анна   Герасимовна,   застрелился  Арсений  Семеныч...

Наступает царство мелкопоместных,, обедневших  до  нищенства!.. Но хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!

     Вот  я  вижу  себя  снова  в деревне, глубокой осенью. Дни стоят синеватые, пасмурные. Утром я сажусь в седло  и  с  одной собакой, с ружьем и с рогом уезжаю в поле. Ветер звонит и гудит в  дуло  ружья,  ветер  крепко  дует  навстречу, иногда с сухим снегом. Целый день я скитаюсь по пустым равнинам... Голодный  и прозябший,  возвращаюсь  я  к  сумеркам  в  усадьбу,  и на душе становится  так  тепло  и  отрадно,  когда  замелькают  огоньки Выселок  и потянет из усадьбы запахом дыма, жилья. Помню, у нас в доме любили в эту пору  "сумерничать",  не  зажигать  огня  и вести  в  полутемноте беседы. Войдя в дом, я нахожу зимние рамы уже вставленными, и это еще более настраивает  меня  на  мирный зимний  лад.  В  лакейской  работник  топит  печку,  и я, как в детстве, сажусь на корточки около вороха соломы, резко пахнущей уже зимней свежестью, и гляжу то в пылающую печку, то на  окна, за  которыми,  синея,  грустно  умирают  сумерки.  Потом  иду в людскую. Там светло и  людно:  девки  рубят  капусту,  мелькают сечки,   я   слушаю   их   дробный,  дружный  стук  и  дружные, печально-веселые    деревенские    песни...    Иногда    заедет какой-нибудь  мелкопоместный  сосед  и  надолго  увезет  меня к себе... Хороша и мелкопомествая жизнь!

     Мелкопоместный   встает    рано.    Крепко    потянувшись, поднимается он с постели и крутит толстую папиросу из дешевого, черного  табаку  или  просто  из  махорки. Бледный свет раннего ноябрьского утра озаряет простой,  с  голыми  стенами  кабинет, желтые  и  заскорузлые  шкурки  лисиц над кроватью и коренастую фигуру в шароварах и  распоясанной  косоворотке,  а  в  зеркале отражается  заспанное  лицо  татарского  склада.  В полутемном, теплом доме мертвая тишина. За дверью  в  коридоре  похрапывает старая  кухарка,  жившая  в господском доме еще девчонкою. Это, однако, не мешает барину хрипло крикнуть на весь дом:

     -- Лукерья! Самовар!

     Потом, надев  сапоги,  накинув  на  плечи  поддевку  и  не застегивая  ворота  рубахи,  он  выходит на крыльцо. В запертых сенях пахнет псиной;  лениво  дотягиваясь,  с  визгом  зевая  и улыбаясь, окружают его гончие.

     -- Отрыж!  -- медленно, снисходительным басом говорит он и через сад идет на гумно. Грудь его широко дышит резким воздухом зари и запахам озябшего за ночь, обнаженного сада. Свернувшиеся и почерневшие от мороза листья шуршат под сапогами в  березовой аллее,  вырубленной  уже  наполовину.  Вырисовываясь  на низком сумрачном  небе,  спят  нахохленные  галки  на  гребне  риги... Славный  будет  день  для  охоты! И, остановившись среди аллеи, барин долго глядит в осеннее поле, на пустынные зеленые  озими, по которым бродят телята. Две гончие суки повизгивают около его ног, а Заливай уже за садом: перепрыгивая по колким жнивьям, он как  будто  зовет  и  просится в поле. Но что сделаешь теперь с гончими? Зверь теперь в поле, на взметах, на  чернотропе,  а  в лесу  он  боится, потому что в лесу ветер шуршит листвою... Эх, кабы борзые!

     В риге  начинается  молотьба.  Медленно  расходясь,  гудит барабан  молотилки. Лениво натягивая постромки, упираясь ногами по навозному кругу и качаясь, идут лошади  в  приводе.  Посреди привода,  вращаясь  на  скамеечке,  сидит  погонщик и однотонно покрикивает на них, всегда хлестая кнутом только одного  бурого мерина, который ленивее всех и совсем спит на ходу, благо глаза у него завязаны.

     -- Ну,  ну,  девки,  девки!  --  строго  кричит  степенный подавальщик, облачаясь в широкую холщовую рубаху.

     Девки  торопливо  разметают  ток,  бегают   с   носилками, метлами.

     -- С   богом!   --   говорит  подавальщик,  и  первый  пук старновки, пущенный на пробу, с жужжаньем и визгом пролетает  в барабан  и растрепанным веером возносится из-под него кверху. А барабан гудит все настойчивее, работа  закипает,  и  скоро  все звуки  сливаются  в  общий приятный шум молотьбы. Барин стоит у ворот риги и смотрит, как  в  ее  темноте  мелькают  красные  и желтые  платки, руки, грабли, солома, и все это мерно двигается и суетится  под  гул  барабана  и  однообразный  крик  и  свист погонщика.  Хоботье облаками летит к воротам. Барин стоит, весь посеревший от него. Часто он поглядывает в поле...  Скоро-скоро забелеют поля, скоро покроет их зазимок...

     Зазимок,  первый снег! Борзых нет, охотиться в ноябре не с чем; но наступает зима, начинается "работа" с  гончими.  И  вот опять,  как в прежние времена, съезжаются мелкопоместные друг к другу, пьют на последние деньги,  по  целым  дням  пропадают  в снежных  полях.  А вечером на каком-нибудь глухом хуторе далеко светятся в темноте  зимней  ночи  окна  флигеля.  Там,  в  этом маленьком  флигеле,  плавают  клубы  дыма, тускло горят сальные свечи, настраивается гитара...

      На сумерки буен ветер загулял,

     Широки мои ворота растворял, -- начинает кто-нибудь грудным тенором. И  прочие  нескладно, прикидываясь,   что   они  шутят,   подхватывают  с  грустной, безнадежной удалью:

      Широки мои ворота растворял,

     Белым снегом путь-дорогу заметал...

1900